Всемирный следопыт, 1930 № 01 - Страница 34

К оглавлению

34

То-и-дело испуская протяжное печальное ржание, Вьюга бежала по лугу вдоль реки. Она знала все ее повороты и изгибы. Когда она добежала до лужайки, где кормилось гусиное стадо, она увидела зеленый островок, ярко освещенный солнцем. Там она в последний раз видела своего жеребенка. Островок точно манил ее.

Холодные как лед струи смыкаются над ее спиной. Она дрожит, беспомощная как птенец. От воды пахнет серой. Вьюга фыркает, ей тяжело дышать. Она плывет, борясь с течением, но островок все так же далеко. Ноги у нее вдруг словно отнимаются. В следующее мгновение она уходит под воду, ее затягивает в воронку. Когда она в следующий раз поднимает голову над водой, островок уже не впереди, а далеко за ней.

А река с шумом неслась дальше, как будто ничего не случилось.

Тело Вьюги нашли потом у каменного порога, где лежали и останки жеребенка.


Красная пустыня.
Очерк Владимира Козина.


Летом тысяча девятьсот двадцать девятого года из Афганистана на оазис Лебаб налетели библейские полчища саранчи-шистоцерки.

Лебаб, увлеченный своей крохотной и солнечной жизнью, ахнул и неистово заметался. Опасность встала перед глазами, неожиданная как смерть; многими овладели гибельные предчувствия. Первые инстинктивные движения по защите хлопчатника от саранчи напоминали судороги эпилептиков. Царила паника, прикрываемая энергичными воззваниями, отъявленным наездничеством и партизанщиной. Издавались приказы, гордые и безжизненные, как павлиньи перья. Делалось все, на что только была способна лихая фантазия, ибо вначале никто ничего не знал.

Не было ни специалистов, ни инструкторов, ни мышьяковисто-кислого натра, ни оцинкованных щитов — ни знаний, ни людей. Лишь пафос отчаянья и стихийная воля к борьбе.

Ашхабад от Лебаба неописуемо далеко. А единственный энтомолог в Дивона-Баге на свирепый вопрос галопом прискакавшего за двести километров лебабского предрика только поёрзал плечами. Озабоченный собственным невежеством, он в тихом раздумье пробормотал:

— Представьте себе, совершенно не изученный вид! Афганская саранча! В летной стадии. Мы ничего не знаем: ни биологии ее, ни экологии. Скажите, ну, кто мог ожидать?..

Саранча прилетела в Лебаб уже отягощенная своей беспокойной и ненасытной жизнью. Самый простой рефлекс руководил ею — инстинкт воспроизведения себе подобных. Она нетронутыми оставила нежные поля хлопчатника и исчезла в пустыне. Одержимая естественным желанием смерти, саранча торопилась заложить кубышки и умереть.

И через месяц на Лебаб должно было тронуться из чрева пустыни новое поколение неисчислимых и голодных саранчуков.

Бред сомнений и лихорадка навязчивого состояния охватили Лебаб. Был только один выход: остановить роковое нашествие. Надвигалась борьба человека с насекомыми — непреклонная и бесчеловечная. Надо было готовиться к ней, стиснув зубы и затаив тревогу дыхания

Не знать врага — не знать победы. Саранчу скрывала пустыня. Саранча могла быть на севере или на юге, рядом с оазисом или в недрах раскаленных песков. Надо было во что бы то ни стало произвести регистрацию залежей кубышек и составить «саранчовую» карту. Кто-то должен был ехать в пустыню. Выбор пал на меня.


* * *

Ранним утром мы выехали в пески.

Оазис был безлюден и тих. На площади возле арыка дикие голуби наслаждались сладкой водой. В мечети слышался шорох: то осыпалась на истлевшие цыновки пыль древности и забвения. На исполкомовском крыльце доверчиво храпел милиционер. Слева, из пустыни выкатывалось солнце; оно было круглым и воспаленным, как пендинская язва.

Дорога вышла за кишлак Дюшамбе, иначе Понедельник. По краям дороги темнели однообразные углубления. В предрассветной темноте в эти заботливо вырытые ямы матери-эрсаринки кладут больных младенцев и с трепетом ждут, когда злой дух болезни, страшный «ал», прилипнет к первому проезжему и освободит любимое тельце от непонятных страданий.

Чикинский арык был полноводен, и Могучий подозрительно понюхал пыль, проходя через трясущийся мостик. На повороте к Бахши-Читагскому аулсовету он взял было вскачь от стремительной ярости лебабских псов, но одумался и через розовеющий тутовый сад, мимо изумрудного клина люцерны вынесся прямо на желтое безмолвье, к мертвому простору великих бугров.

— Ну, — сказал я, обернувшись, — прощайтесь, Абдулла, с зеленью и водой.

Переводчик Абдулла с досадной неловкостью сидел на туркменском седле. Короткие ноги его болтались, как козьи соски, и тело нависало над конскою шеей. Он ухватился рукою за ленчик и улыбнулся мне невеселой улыбкой.

Топот копыт вдруг смолк. Начались пески.

…Властительны и равнодушны Кизил-кумы. Неправдоподобен унылый хаос безжизненных бугров. По склонам их бледным видением лежит наветренная рябь. Это орнамент пустыни; он прост и нежен, как ракушка.

Меж сыпучих хребтов идет путь на Хиву. Верблюжий помет и следы караванов указывают его. Местами, как трупы горбунов, громоздятся друг на друга увалы. Порою раскрывают беззубые рты котловины. Кругом — безмолвье и гибельный покой.

Мы оборачиваемся назад.

За буграми в нестерпимой свежести зеленеет полоса оазиса. Там — вода, движение и жизнь. В глазах Абдуллы я вижу тихое отчаяние. Он шепчет: «Не скоро, ой, не скоро мы наверное вернемся…» В шопоте его — бессильная жалоба. Не много у переводчика потребностей в жизни, но даже грязный тюфяк на дворе агроцентра и сундук, в котором можно вечерами перекладывать любимые вещи, недосягаемо выросли вдруг и стали загадочно прекрасными.

34